Часть 1. Оля
Меня зовут Мишка. Мне семь лет. Сегодня мы переезжаем.
Пока взрослые загружают вещи, я устроился в кабине старого грузовика и вращаю вправо – влево черное рулевое колесо. Для достоверности громко "в-ж-ж-жикаю" и с усердием давлю ногой на какую-то педаль. Чтобы достать до нее, приходится съезжать вниз с сиденья. В очередной раз лихо крутанув баранку, вжимаю до отказа обеими ногами сразу обе педали! Неожиданно двигатель рычит, грузовик дергается с места, тут же снова застывает, как вкопанный.
Дверца кабины открывается и молодой шофер грузовика спокойно говорит мне:
- Вылазь, малец.
Повернувшись к подбежавшей маме, успокаивает:
- Ничего страшного, это Мишка по ошибке на стартер нажал.
Усевшись на бордюр у подъезда, я наблюдаю, как взрослые выносят из квартиры наш скарб.
Заводская пятиэтажка, где мы живем вот уж четыре года, еще совсем новая. Но что-то там построили неправильно, и в стенах первых этажей стали появляться и расти трещины. В них уже можно легко видеть и слышать, что делают соседи.
В общем, как объяснил папа, заводуправление решило временно отселить жильцов первого этажа, а здание отремонтировать.
Мы переезжаем в малосемейное общежитие "на Пороховые", где нам выделили две комнаты. "Пороховые" – так называют горожане район, где во времена гражданской войны располагались пороховые склады. Сейчас от складов остался только полуразрушенный барак.
Угрюмый коридор нашего временного жилья впечатляет своей неряшливостью. Висящее на облупленной стене оцинкованное корыто, старый-престарый немецкий велосипед без цепи и педали, кованый сундук в углу. Потолок венчает заросшая паутиной, тускло светящая лампочка. И это после нашей маленькой, уютной отдельной квартирки - "однушки", днем расцвеченной солнечными зайчиками от стекол проезжающих по дороге машин.
Зато этот общий коридор такой длинный и широкий, что по нему вполне можно кататься на велосипеде.
И соседей не так много. Мы заняли две угловые комнаты, одну из них наполовину заполнив нераспакованными чемоданами и узлами. В комнате напротив живет милиционер – татарин с женой – продавщицей ближайшей бакалеи. Папа сразу нашел с ними общий язык, заговорив по-татарски. В комнате, примыкающей к общей кухне, живут мой новый друг Сашка, тоже первоклассник, с мамой. С соседями из еще одной комнаты я пока что не познакомился. Как поведал мне вездесущий Сашка, там живет военный летчик с семьей. Он редко приезжает, а вот его жена и дочка (ее Сашка назвал "вредина") даже когда дома, выходят редко.
Кажется, мы только-только переехали, а уже и неделя прошла.
Нет, правда, хорошо всё-таки жить в коммуналке. Весело. Тётя Фая, продавщица из "Бакалеи", каждый день приносит с работы всякие вкусности и угощает меня конфетами и сливовым джемом. Дядя Равиль, ее муж - милиционер, по вечерам чистит у себя в комнате настоящий пистолет . Один раз он даже разрешил мне подержать кобуру, правда пустую. Мама Сашки оказалась такая смешливая, что смех ее можно услышать даже из самой дальней комнаты. Когда мы с моим новым другом начинаем очередную потасовку, она небольно бьет нас по попам вафельным полотенцем, а Сашку запирает ненадолго в комнате.
Мне тоже приходится терпеть родительский гнет - ежедневно с 6 до 8 вечера. Моя мама очень много внимания уделяет моим школьным успехам. Если читаю я хорошо и много, то пишу еще с ошибками, да и по арифметике пока только "четверка с минусом". Поэтому к приходу с работы мамы я уже должен показать ей сделанные уроки. Сразу после ужина начинается тщательная проверка домашнего задания, потом получасовой диктант, урок чистописания и три – четыре задачки по арифметике из предыдущей и последующих школьных тем. И только когда я сделаю всё – всё без ошибок и помарок – наступает свобода.
Сегодня весь день хлещет холодный осенний дождь, потому после вечерних занятий на улицу я не пошел. Мы с Сашкой затеяли в коридоре футбольный матч . На днях мой папа вместо тусклой опаутиненной лампочки вкрутил большую, яркую. Мяч у меня новый, настоящий кожаный, с белыми и желтыми вставками и кожаной шнуровкой. Его папа привез из Москвы.
Мы с Сашкой вовсю боремся за мяч, пинаем его, и не беда, если иной раз он попадет в висящее на гвозде гулкое корыто или в древний велосипед. Никто из взрослых на это и внимание не обращает.
Удар! И мяч закатывается точно в щель приоткрытой как назло двери в комнату летчика.
Сашка суетится и сбегает в туалет. Понятно, что выручать мяч придется мне.
Просовываю голову в приоткрытую дверь:
- Здасьте ...
Нет ответа. У письменного стола погруженной в полумрак комнаты горит лишь конус торшера. Худощавая женщина в наброшенной на плечи желтой шали что – то сосредоточенно пишет. Мяч, как на зло, лежит почти у ее ног.
Еще раз, громче:
- Здрасьте.
Женщина отрывает взгляд от листа бумаги, смотрит на меня недопонимающим взглядом:
- Что тебе, мальчик? Ты кто?
Я не на шутку удивлен. Неужто она не заметила, как к ней в комнату закатился мяч?
- Я ваш новый сосед. Можно, я заберу мяч?
Она по-прежнему не понимает:
- Какой мяч?
- Мы играли в футбол, и он залетел к вам в комнату.
Поежившись, хозяйка комнаты посмотрела на плачущее ночным дождем окно – нет, не разбито.
- Странно, а где же вы играли?
Ну что за непонятливая тетя.
- В коридоре. С Сашкой. А у вас дверь открылась. И он к вам закатился.
- Кто, Сашка? – уже улыбается соседка. И тут же обращается к кому-то в угол комнаты:
- Оленька, вставай. К нам гость, наш новый сосед. Я еще не знаю как его зовут. Я сейчас включу свет.
- Да, мама, – раздался из угла тихий голос девочки.
Зажегся верхний свет, и я впервые увидел ту соседку, которую Сашка называл занудой. Ростом чуть повыше меня, круглолицая стройная девочка лет 10 смотрела на меня с легкой улыбкой. Признаюсь, я никогда раньше не видел таких красивых девчонок.
Ее цвета спелой пшеницы волосы как будто светились золотом изнутри, а огромные голубые глаза были в половину лица.
Я глазел на нее и не мог вымолвить ни слова. Оля рассмеялась.
Подойдя к письменному столу, она подняла мяч:
- Держи, Миша.
Странно, но она уже знала как меня зовут.
Я еще больше растерялся. Автоматически взял протянутый мне мяч, но вот так вот просто повернуться и уйти не решался.
Положение спасла мама Оли.
- А меня зовут Елена Сергеевна. Давайте-ка выпьем чаю, - обратилась она к дочери.
Я снова взглянул на женщину и сморозил:
- А я думал, Вы поэтесса. Анна Ахматова.
- С чего бы это? – удивилась мама Оли. И еще с большим удивлением, – А ты читал Анну Ахматову?
Не ответив, я опрометью выбежал из комнаты соседей, и буквально ворвавшись к себе, схватил с дивана книжку, которую накануне вечером читала мама.
- Вот , - я протянул Елене Сергеевне книжку.
- Да, это томик Анны Ахматовой. И знаменитый портрет работы Альтмана.
Снова обернулась ко мне с удивлением:
- Ты читаешь стихи?
- Нет, это мама. Она любит стихи. Я тоже умею хорошо читать. Вон, смотрите, на обложке написано "Анна Ахматова". И Ваш портрет.
Мама Оли рассмеялась:
- Что ты, Миша, это не мой портрет. А схожесть – ну разве что желтая шаль.
И снова предложила:
- Давайте уже пить чай.
Мы сидели с Олей напротив друг друга, пили горячий свежезаваренный грузинский чай. И кизиловое варенье было необычайно вкусным. Я рассматривал фотографии военного летчика на стенах. Их было много. Уж не помню о чем мы тогда говорили. Что-то про летчиков, кажется. Так началась наша короткая дружба с Олей.
И никакой она была не занудой, а совсем напротив - удивительной девочкой. Всегда аккуратная, спокойная и вежливая, она конечно недолюбливала наши с Сашкой беготню и футбол, и никогда не принимала участие в таких играх. Но зато она научила нас танцевать "Яблочко". Да-да, с выходом, с хлопками по коленкам и голеням.
К Сашке она относилась с прохладцей, уж не знаю почему. А со мной общалась всегда тепло, хотя и подчеркивая свое безусловное старшинство.
- Мишенька, ну не будь ты как медведь. Вот смотри, - и споро, в такт мелодии, стучала себя ладошками по коленкам. Как выяснилось, Оля с четырех лет занималась танцами. А еще она умела играть на пианино и баллалайке, под которую пару раз в коридоре нашей коммуналки мы давали взрослым "концерты"- домашники.
Как-то раз, когда мы вечером "воевали" с мамой, разбирая очередную арифметическую задачу, она постучала в нашу дверь.
- Добрый вечер.
Моя мама, только что распекавшая свое нерадивое чадо, ответила:
- Здравствуй, Оленька. Миша пока занят. Он уроки делает.
- Вот по этому поводу я и зашла. Давайте я буду с Мишей заниматься.
Это было неожиданно. Но мама-то как раз быстро уловила идею. Она же, как и остальные соседи, видела, что я обожаю эту девочку, и скрыть свою детскую любовь не в состоянии при всем желании.
С тех пор я приходил к Оле почти каждый вечер. За исключением тех дней, когда на выходные они с мамой уезжали к ее отцу на полигон "КапЯр". Оля очень любила своего папу и скучала по нему. Говорила о нем с восхищением. Но жили они почему-то далеко друг от друга.
Уже через месяц систематических занятий с соседкой моя успеваемость пошла в гору. Оля была, как тогда говорили, "круглой отличницей", но не это, наверное, главное. Я сам каждый вечер старался не ударить перед ней в грязь лицом, и потому вынужден был больше заниматься. Иной раз даже отказывался от вечерних прогулок. Сашка тоже злился. Наверное, немного ревновал меня к девчонке.
Между тем, Оля стала обращать мое внимание на одежду, приучать к аккуратности. Сама-то она была аккуратистка еще та. Ее платье всегда было в идеальном порядке, пшеничные волосы расчесаны, школьный воротничок идеально белый. Особое уважение и даже легкую зависть вызывал у меня, как октябренка-первоклассника, её безупречно выглаженный алый пионерский галстук.
Однажды, посмотрев на пузырящиеся колени моих школьных брюк, Оля предложила научить меня их гладить.
- Мужчина должен уметь следить за собой, - серьезно выговаривала мне она, отжимая марлю в миску с водой и раскладывая ее на брючине.
Иногда мы вместе с ней гуляли вечерами, забрасывая друг друга снежками. Я катил санки, и мы вместе скатывались с горы, той что за пороховыми складами.
Странно, но кроме меня друзей у Оли не было. Во всяком случае, за все время нашего знакомства никто из её класса или танцевальной секции не приходил к ней в гости. Вместе с тем, все соседи - взрослые Олю любили и звали не иначе как Оленька.
Наступила весна. С апреля родители все чаще обсуждали тему, когда же закончится капитальный ремонт нашего дома. Выходило – к лету. Значит, еще месяц – два и мы вернемся жить в свою маленькую квартиру с солнечными зайчиками.
Но меня это совершенно не радовало. Я не хотел уезжать от Оли, и когда думал об этом, мне казалось – без нее я умру.
Но всё случилось гораздо быстрее и трагичнее. Однажды вернувшись домой из школы, я услышал приглушенные дверью рыдания Елены Сергеевны. Мама не дала мне даже приблизиться к двери соседей. Взяв меня за руку, увела на кухню и усадила ужинать. Шепотом сказала мне, что Олин папа разбился во время испытаний нового самолета.
Когда пришла Оля, я не слышал. Сидел в своей комнате тихо как мышка, делал вид, что читаю.
В дверь постучали. Это была Елена Сергеевна. Она держала дочку за руку. Обе с заплаканными глазами. Мама вышла к ним и через минуту завела в комнату мою подружку.
- Оленька останется у нас ночевать. Елене Сергеевне нужно уехать, - сказала мне мама.
Оля весь вечер тихо плакала, я плакал тоже. Я утешал ее, а она почему-то меня, а потом мы оба заснули рядом, на моем диване. И на всю жизнь запомнилось ощущение ее еще влажной от слез теплой щеки, которую девочка положила мне на руку, засыпая.
После того, как Елена Сергеевна вернулась с похорон, мы с Олей почти не общались . Здоровались мельком при встрече, прятали почему-то глаза. Она сразу же запиралась в своей комнате.
В конце мая, встретив меня в коридоре, Оля казала мне:
- Миша, ночью мы с мамой уезжаем. Насовсем. К бабушке, в Калугу. Я буду по тебе очень скучать, ведь ты мой единственный, самый-самый лучший друг.
И как-то по-взрослому поцеловала меня в щеку. Губы ее были теплые и мягкие, а волосы приятно щекотнули меня по носу.
Потом Оля ушла.
У себя в комнате я отыскал в географическом атласе, где находится Калуга. Всего каких-то сантиметров 10 от нашего города.
Ночью я не спал. Услышав, как к дому подъехала машина, отодвинул штору. Два солдата вынесли из подъезда вещи, Елена Сергеевна с Олей сели в машину и военный УАЗик укатил.
Я сидел на подоконнике и смотрел на пустую ночную улицу. Холодное стекло затуманилось от моего дыхания, и я пальцем написал на нем "прощай Оля".
Часть 2. Алла
Автобус остановился. Водитель объявил: "Бушмановка – конечная". Вот это и есть место моей новой работы – Областной Дом престарелых и инвалидов.
Прощай, гостепреимное общежитие молодых врачей в Анненках, на другом краю Калуги, прощай интерновская жизнь.
Здание Дома инвалидов мне знакомо, ведь я целый год проходил мимо, когда работал в больнице напротив.
Старый корпус этой "последней пристани" калужских стариков до революции принадлежал какому-то богатому калужанину (наверное, меценату - купцу Бушманову, что выстроил и больницу). Остатки былой роскоши – потолочная лепнина, узорный обшарпанный паркет, старинные двери и кованые затворы окон, до сих пор сохранились на втором этаже этого помпезного некогда, а ныне пропахшего запахом человеческих тел здания. Склонившиеся к облупленным окнам старые деревья парка страдали от сухих, грозящих обвалиться на голову прохожего веток.
В новом корпусе, выстроенном по типовому проекту, из силиконового кирпича, проживали более крепкие физически "обеспечиваемые". В коридорах было чисто и уже не ощущалось запаха лежачих больных. Хорошая столовая, большая амбулатория. Комнаты разные, какие побольше, какие поменьше, но с холодильниками, черно-белыми телевизорами и ковриками на полах. Здесь текла хоть и "пожилая", но бурная, изобилующая амурными историями и многочисленными сплетнями жизнь. Дирекция и "персонал", как водится в соцобесах, подворовывали кто в меру, а кто и не в меру. Часть новой мебели успешно "использовалось" персоналом по месту жительства, возвращаясь в "альма матер" или по мере старения, или на день – два при проверках "из центра" и инвентаризациях.
Вот тут мне и предстоит отрабатывать три года по распределению. Впрочем, пока я даже доволен, потому что быстро получил одиннадцатиметровую комнатку в отдельно стоявшем двухэтажном старом флигеле, при хозяевах, видимо, служившем жильем для слуг, а ныне – общежитием персонала.
Мое окно выходит как раз во двор, в центре которого развешивают на веревках свое застиранное белье старушки "из контингента". Как ни выглянешь из окна на улицу, обязательно встретишь согбенный силуэт, проверяющий сухость своих разноцветных лифчиков, халатов и рейтуз с начесом. А еще из окна видна старая груша – дичок, на которую иногда, напившись до чертиков, Тарзаном взбирается за кислыми плодами 60-летний сосед –туберкулезник. Когда он не сидит на груше, то проводит время на нашей общей кухне, беспрерывно попыхивая папиросой, и параллельно с обычной своей руганью плетет из цветной проволоки корзины на продажу.
Другой мой сосед, молодой работник телеателье Володя, нянчит под громыхание хард-рока своего трехмесячного сына. В перерывах между композициями "Deep purple" или Uriah Heep" за стенкой, можно насладиться и многоэтажным матом, которым он ласкает почему-то не засыпающее дитя.
Недавно я услышал, как в задушевной кухонной беседе с любителем груш Володя сказал туберкулезнику: "Мементо мори"*.
Позже, поинтересовавшись у молодого отца, что именно он имел ввиду, обращаясь к мастеру плетения корзин, услышал воистину ошеломляющий ответ: "Ну как же – "лови момент"!
В общем, жизнь – не жизнь, разлюли малина.
Работа у меня спокойная и даже скучноватая. Прием, покомнатные обходы, истории болезни, лекарства. 2 медсестры в амбулатории первого, старого корпуса - молоденькие, только после медучилища, как и я отрабатывают по распределению. У нас же в новом - Домна Виссарионовна, медсестра, которая здесь прижилась, наверное, со времен купца Бушманова. Ей уже лет сорок пять, может и все пятьдесят, она смешливая, толстая и, надо сказать, абсолютно безобидная. Самый высший профессиональный пилотаж Домны – поставить банки.
Вторая медсестра, ее зовут Лена, высокая красивая девушка. Её несколько портят без особого вкуса подобранные очки в роговой оправе и ... намечающийся "животик". Дело в том, что некоторое время назад, еще до появления в Доме престарелых меня, молодого врача, она, как сама говорит, "подзалетела" от кого-то, но аборт делать не желает.
Большую часть дня медсестры просиживают в процедурной, раскладывая лекарства и перемывая косточки всей, как мне кажется, Калуге.
Вот и сегодня - дверь в процедурную настежь. Захожу. Домна сидит на кушетке, Лена – на стуле. А в углу, около письменного стола стоит ... Оля.
Я в полной растерянности:
- Оля?
Молодая круглолицая девушка с голубыми на пол-лица блюдцами - глазами и прямыми волосами цвета спелой пшеницы, аккуратно стриженными "под каре".
- Оля, как ты меня нашла?
Девушка смутилась, опустила такие знакомые мне с детства глаза и ответила тихо:
- Я Алла.
Домна громко загоготала:
- Михал Викторыч, Вы, похоже, вчера с друзьями снова в ресторане перепили? Я дежурила ночью, видела, как Вы через дырку в заборе домой пробирались. Га-га-га... А это Алка, наша медсестра. Она в декрете была. Га-га-га... Вот родила и на работу на той неделе выходит. Га-га – га...
Я опомнился:
- Извините, Вы мне напомнили одну мою знакомую.
Алла вот уж месяц как вышла на работу. Я смотрю на нее и вправду – вижу ту самую Олю моего детства, только уже не девочку, а красивую молодую девушку. Фигура, движения, глаза, волосы. Даже одевается так, как должна одеваться Оля - исключительно аккуратно и со вкусом.
Я немного сторонюсь Аллу, до сих пор обращаюсь к ней на "Вы". Полагаю, раз она замужем, у нее ребенок, то романы на стороне ей не нужны. И потом - комплексую. Так же, как комплексовал и перед Олей в детстве.
Странно, уже вечер, на улицах темно, Алле давным – давно пора домой. Что ж она не уходит? И меня что-то держит в кабинете.
Стук в дверь:
- Михаил Викторович, к Вам можно?
Делаю вид, что пишу дневники в историях болезни.
- Да, входите пожалуйста.
В кабинете полутемно, я работаю при настольной лампе. В освещенном просвете двери появляется точеная фигурка Аллы. Она подходит к моему столу, кладет лист назначений и спрашивает что-то. А, не поняла дозировку лекарства. Почерк у меня вообще-то разборчивый, всё написано понятно. Тем не менее поясняю, сколько, чего и когда.
- Спасибо, - Алла поворачивается и не спеша идет к выходу.
- Подождите.
Она останавливается, не оборачиваясь. Встаю, подхожу к ней сзади почти вплотную.
- Алла, почему Вы всё время задерживаетесь на работе?
Она поворачивается ко мне. Знакомые с детства глаза.
- Дурак.
Повернувшись, Алла касается пальцами моей щеки - всего лишь на мгновение. Потом поворачивается и выбегает из кабинета.
Сегодня выдался чудесный вечер. Мы с Аллой медленно идем по направлению к центру города. Мимо проплывают машины и троллейбусы. Снег крупными хлопьями опускается на землю, наращивая и без того не малые сугробы.
- Ты не замерзла?
- Нет, мне тепло. Тебе, вижу, тоже.
- Меня дубленка греет, - улыбаюсь ей, - Давай я тебе почитаю стихи. Читаю Алле на память из великой Анны Ахматовой:
Зажженных рано фонарей
Шары висячие скрежещут,
Все праздничнее, все светлей
Снежинки, пролетая, блещут.
И, ускоряя ровный бег,
Как бы в предчувствии погони,
Сквозь мягко падающий снег
Под синей сеткой мчатся кони.
- Дальше забыл! Ну всё равно как-то так.
Алла смеется. Щеки разрумянились, глаза, кажется, еще синее чем обычно. Показывает рукой в пуховой варежке:
- Сворачиваем сюда, в переулок.
- Куда мы идем? Ведь твой дом на Пушкина, а это в другую сторону.
- Здесь недалеко. Мне дочку из яслей надо забрать.
- Дочку так дочку.
И вправду недалеко. И улица имени не менее великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского.
Алла выкатывает из ворот детского сада санки с аллюминиевой спинкой. На них важно восседает маленькое существо, закутанное в шубу, шарфы и одеяла. Санки останавливаются прямо передо мной. Сверкающие в уличных фонарях белизной снежинки нежно опадают вокруг.
- Как зовут это чудо?
- Олька, - отвечает Алла.
Олька. Оля. Оленька....
Морозы пошли на убыль. Уже начало апреля. Намечается весенняя капель.
А обитель стариков бурлит слухами. Одни говорят, что Алла вот-вот разведется со своим мужем и уйдет к молодому врачу , другие – что Дом престарелых превратился в "гнездо разврата". Меня перевели работать в старый корпус. Со мной заодно, чтоб не совращал молодых медсестер, наверное, перевели и Домну. Новая директриса "заведения" уже вызывала меня "на ковер", пыталась выяснить, действительно ли есть что-то между мною и Аллой. Я директрису лишь "послал" прямым текстом. Та срочно собрала "актив", в который, кстати, странным образом входит и сама Алла. Меня вызвали, при мне проголосовали (единогласно, разумеется) за вынесение "с занесением" - за "нарушение субординации с начальством". Я почему-то без всяких эмоций смотрел, как Алла поднимала руку "за" – медленно и нерешительно. А директриса смотрела в это время не на меня, а тоже на нее. Жестко так смотрела, в упор.
Я, естественно, "послал" и "актив", и выговор. Тогда моё "дело" передали "наверх" - на рассмотрение Коллегии Областного отдела соцобеспечения. Как по мановению волшебной палочки возникли и "письменные жалобы" от обеспечиваемых, тех, кто месяцем раньше писал мне благодарности.
И снова вечер, снова мой кабинет, только другой - уже в старом корпусе. Снова стук в дверь. Снова входит Алла. Всё как в тот, первый раз. Я зачем-то запираю массивную дверь на ключ.
- Директриса уже сообщила всё мужу. Ни он, ни свекровь со мной не разговаривают. Меня даже не подпускают к ребенку.
Плачет.
Главное, что всё это сплетни. Между нами ничего не было, кроме вечерних провожаний, разговоров и стихов.
Громкий стук в дверь.
Открываю.
В коридоре собрался весь "актив".
Алла опрометью бросается вон. "Актив" во весь голос возмущается. Я медленно собираю свой портфель и через расступающийся передо мной "актив" выхожу из кабинета. На ходу бросаю коротко в сторону директрисы:
- Я увольняюсь.
Послесловие.
Ну вот и всё. Платяной шкаф, доставшийся мне от старых хозяев комнаты, пуст. Из вещей – лишь большой чемодан, привязанный к каталке на колесиках.
Сам себе говорю:
- Присядем на дорожку.
Спускаю чемодан через лестничный пролет к выходу. Запираю комнату, а ключ забрасываю в подтаявший сугроб – чтоб никогда сюда не возвращаться.
Уходя по расчищеной, но скользкой от оттепели снеговой тропинке , краевым зрением замечаю, как шелохнулась и отошла в сторону занавеска в процедурном кабинете.
Алла прикладывает обе ладони к "плачущему" от оттепели окну и провожает глазами уходящего прочь меня. От стекающих по стеклу капель кажется, что она плачет.
Прощай...
Послепослесловие:
"ГСУ СО "Калужский дом – интернат для престарелых и инвалидов" заброшен, наполовину разрушен".(с)
(информация из интернета)
* - Мементо мори (memento mori) - Помни о смерти (лат.)
